У меня обостренное “предчувствие войны”.
Я помню когда им меня накрыло первый раз. Я совсем не великого возраста, стою у “союзпечати” и держу в руках очень красивый, только что купленный, значок “Х лет победе в Великой Отечественной Войне”.
Я умножаю свою коротенькую жизнь, отнимаю от жизни старших, и вижу что “Х лет” это ужасно мало.
И мне Страшно.
Чужие, злые люди, приходили пытаться убить всех нас совсем недавно.
А значок как бы говорит мне: “не волнуйся, маленький. Видишь, мы всех победили, всё отстроили. Тебе больше не надо умирать ребёнком. Не надо лежать в мерзлой канаве на обочине, скаля молочные зубки на черном лице, со стеклянными глазами. Видишь какой я красивый, какой мирный значок!” И я все понимаю, и вокруг меня мир, и у нас очень сильная армия, и у меня есть её солдатики, и буденновка с пластмассовой звездой. Но все равно как то жутко, я чуть не плачу. Хотя советские мальчики плакать не должны.
Сегодня, сейчас я вижу фотографии развороченной советскими ракетами Украину. И вижу разбомбленную советскими ракетами улицу “Х лет СССР”. И опять чуть не плачу. Хотя мне говорят: “чего ты такой эмоциональный, это чужая теперь страна, и не твое собачье дело”.
А я вижу эти трупы не на далеком асфальте Луганска, а на земле собственного двора. Такие же скамейки, такие же качели, такие же лица как у моих соседей, которым я помог придержать дверь, чтоб вывести коляску. Такие же, только почерневшие и оскалившиеся, с засыпанными пылью мутными глазами.
Мне приходит заказ. “Про Войну”. Красноармейцы, фашисты, танки, взрывы. Я делаю его, и мне говорят: “отлично, но мы прибережом это к 9 мая. Тогда это будет смотреться не так сурово. А сейчас сделай нам то же но по легче. Вот дети, пусть это будут современные дети, которые как бы встречают солдата Великой Отечественной. Пусть у них будет все хорошо, и у солдата и у детей. Пусть они улыбаются”.
Я рисую, они улыбаются. Солдат жив, и дети живы, и можно улыбаться.
И мне говорят, все хорошо, но сделай детей не современными, а Той эпохи. И я перерисовываю эскиз. Куртка на синтепоне становиться драным тулупчиком, пушистые наушники-грелки становятся широким маминым платком. Только лица остаются такими же. Дети улыбаются, потому что живы…
Нет, не такими же. Я срисовывал платки и тулупчики с детей обмотанных пулеметными лентами, с детей у которых на шее висит ППШ с детей размером. С маленьких, скорчившихся на обочинах трупиков.
А я опять чуть не плачу, понимая что тонкая пленка мира не толще нарисованной синтепоновой куртки.
И мне снова жутко, как тогда, в, казалось бы мощном и нерушимом Союзе, рядом с тем ларьком “Союзпечати” с зажатым в кулаке красивым значком “Х лет мира”.