В моем летнем, дачном, детском мире, как наверное почти у каждого, есть и уголок с макабрическим оттенком. Уголок страшных историй рассказанных в шалашах из полыни и шорохов на, ставшей незнакомой в свете фонарика, ночной дорожке к дачному туалету.
«Уголок» этот был изрядно объемен, и центром его был Дом.
Если гнать на, не по росту большом, дачном велосипеде, через поселок, «к цивилизации» в магазин, то для начала, на границе территорий нас дачных и местных, ты уткнешься в автобусную остановку.
Остановка уже местная, какого-то внутреннего значения. С неё, помнится, нельзя было уехать на теплом, светлом автобусе, в родное Тушино. И по этому она всегда мне представлялась какой-то бесполезной и даже заброшенной, годной разве что на роль этакого пограничного столба.
Куда-то влево за остановку, спустя несколько дач, располагались два пруда, старый и новый. Старый был пруд как пруд, а новый, с ещё заметными следами экскаваторных ковшей на глинистых берегах, славился тем, что в нем постоянно кто-то тонул, запутываясь в недовыкорчеванных корягах на дне. Коряги были потому, что в плотную к прудам стоял лес. Он же местное кладбище. Деревья были перемешены с могилами. И за гибами мы ходили, как правило, за кладбище, через могилку сначала прадеда, а потом и бабушки. Кладбище было действующим, и на него, мимо нашей улицы, постоянно кого-то проносили. Пропустить это действо было нельзя. Для этого оно было снабжено неизменным оркестром, созданным, казалось, с одной только целью, монотонно и заунывно тянуть единственный в его репертуаре мотивчик: «В нашем детском саду скоро будет новый год…» Если бы вы утонули в пруду, вскоре вы бы, под эту мелодию, вернулись на опушку его берега.
Да, персонажи ночных страшных историй, приходили в поселок с той стороны. Они почти всегда приходят из леса, даже куда как менее мрачного. Ну, если на улице нет старой заброшенной избенки, чей заросший крапивой приусадебный участок, всенепременно принадлежал мертвому колдуну или ведьме.
Но нам сегодня не туда. Нам от остановки направо. Помните, бабушка отправила нас в магазин? Вот, почему на этот раз, ты можешь поехать в «город» легально, вот почему у тебя на руле болтается авоська. Так что жмем направо.
Жмем довольно быстро. Дальше по дороге стоит какая-то не то местная школа, не то интернат. Бог весть почему, но мы тогда крепко вбили себе в головы, что это заведение где запирают специальных сумасшедших и уродливых детей. На этом участке мы старались крутить педали особенно побыстрей. Неслись и боялись смотреть в ту сторону, где за мелькающими деревьям на пустом дворе перед интернатом, наверняка стоял страшный ребенок-урод, и повернув в нашу сторону огромную, бесполезную голову, неотрывно отслеживал наше стремительное движение, своими выпученными, мутными глазами. Разумеется, для того что бы запомнить наше лицо и потом, ночью, найти нас в дачном поселке, перебирая дом за домом. Было страшно смотреть на этот двор, но мы конечно украдкой туда смотрели, и даже, кажется, замечали там кого-то…
Но и интернат был всего лишь преддверием, неким обязательным препятствием перед Домом.
Непонятно почему, но переломанная углом кирпичная четырехэтажка, казалась выше любых московских пяти и девяти этажных домов. Дом был не «городским» и не дачным. Он был, как бы, сам по себе. И стоял он одновременно и посреди «цивилизации» и, в то же время, на огромном пустыре. Даже на двух пустырях. Один пустырек, небольшой, тот что ближе к дороге, полуокруженный двумя катетами дома и забором из часто посаженных тополей, изображал его двор. Сквозь вытоптанную траву и лопухи, мимо сохнущего на верёвках белья тропинки вели к покосившимся деревянным подъездам.
Второй пустырь, такой огромный что казался бескрайним как степь, расстилался за Домом.
И я отчего-то постоянно оказывался именно на нем, хотя это было совсем не по дороге в магазин. Я просто стоял, крепко держась за, обмотанный авоськой, руль своего большого, надежного «прогресса», и завороженно смотрел на огромную кирпичную четерёхэтажку, тогда ещё украшенную сквозными внешними дымоходами. Каким бы солнечным не было бы то далекое лето, я почему-то не могу представить над жестяной крышей дома, небо иного цвета чем свинцово-серое. Как бы людно не было в тот день вокруг, я не помню, что бы видел тут хоть одного человека. Но Дом не был заброшен. Он был населен, и от этого казался только страшнее. Не вызывало сомнений, что в Доме живут специальные люди Дома. Уж неизвестно приехали ли они сюда такими из каких-то странных мест, привезя с собой что-то мрачное, стали ли такими въехав сюда, когда-то, давно, наверное ещё сразу после Войны, и постепенно пропитались чем-то в этих стенах, или просто они целиком зародились тут, «как мыши, от сырости», приходя в наш мир и уходя из него, минуя советский ЗАГС и обманывая ЖЭК.
Около дома, но уже на пустыре стояла трухлявая лавочка. Но на ней никто никогда не сидел, соря окурками, семечковой шелухой и пивными крышками. Жители Дома, конечно же, предпочитали наблюдать мир вокруг, и тебя стоящего с велосипедом на их пустыре, через пыльные стекла окон своих темных, полных мрачными, хоть и бытовыми, тайнами, квартир.
Здесь же была ржавая детская площадка. Конечно пустая. Откуда здесь дети? Все они в интернате для уродов.
Было несколько картофельных грядок. Но на них что-то закапывали и выкапывали наверное только по ночам, когда не увидит никто кроме мутного уличного фонаря.
Среди зарослей полыни и репейника тут везде виднелись разномастные люки и вентиляционные трубы подвалов жителей Дома. В этих, разумеется, темных и сырых ямах, они, наверняка, хранили трехлитровые банки с всякими солениями и своими домашними тайнами, сюда они сваливали свою «картошку» и возможно детей, слишком негодных даже для интерната. Над люками тихо. Только ветер, гудит в трубах вентиляции. Предположительно ветер.
На пустыре у Дома со мной никогда не случалось ничего плохого. Даже местные хулиганы или цыганята ни разу меня там не подкараулили, хотя и охотились на «дачных» мальчишек. Я не слышал про этот Дом ни одной страшилки или деревенского слуха. А сам воображая про него в голове всякое, так не одну историю и не смог довыдумать до конца.
Но я точно знал что этот Дом самое таинственное и страшное, что есть в округе. Страшнее пруда с утопленниками, лесного кладбища и интерната уродов.
Стряхнув оцепенение и наконец пришпорив верный «Прогресс» в сторону магазина, я всегда чувствовал спиной, что кто-то совершенно точно сейчас смотрит на меня через мутные стекла окна на третьем этаже.
Магазин был собран из того же красного кирпича, что и Дом. И наверняка был того же года постройки и, даже, возможно, того же проекта.
Но в нем не было ничего страшного. Наоборот, он был классный и служил достаточной наградой за жутковатый путь к нему. Здесь были всякие «московские» товары, из тех что не соберёшь на дачной грядке. Иногда слева, по какому-то своему таинственному расписанию, открывался магазин с рандомными жареными пирожками и отдельными вкусняшками. Здесь тебе вместо копеек сдачи, насыпят лучше шарики копеечных лимонных карамелек. Здесь за навеки запертым забором двора, растут лопухи и одуванчики неправдоподобной величины, а меж кирпичей второго этажа, рядом с выгоревшим до розового, плакатом с революционной Авророй, весело трепещет на ветру крохотная яркозеленная берёзка…
Трепетала. Сейчас там «Пятера». Красивый старый кирпич обшили новыми уебищными пластиковыми панельками, двор снесли, вместо пирожковой «Смешные цены» и ещё что-то. О берёзке с Авророй, сами понимаете, и говорить нечего.
Я не ездил туда, я просто посмотрел на все это на яндекс картах.
Понятное дело, что я не мог не навестить и Дом, благо он стоял у самой дороги и камеромобиль должен был проезжать мимо него.
И все же я немного поплутал. Мало того, что все перестроили, так ещё зачем-то и перекроили всю землю моего детского лета. Улицы ведут совсем не туда и поворачивают иначе. Интернат каким-то образом оказался сразу за магазином, и превратился в унылую школу. Так что Дом я нашел не сразу.
Точнее труп Дома. Нет, он все ещё стоит и даже все ещё жилой. Но его больше не узнать.
У него забрали его большой пустырь, отняли весь мрачный простор вокруг. Над ним нависли, типовые в своем «разнообразии», новостройки. Его подпирают аляповатые пластиковые кубы сетевых «супермаркетов», «белорусских продуктов» и блестящих подержанных иномарок.
Отрезанный от своих корней, от своих подвалов, Дом валяется рядом с помойкой, скукожившийся и сгорбившийся, обнимая неглубокую ямку своего двора-пустырика, как мертвый сирота своего потрепанного плюшевого мишку. Каким бы скверным мальчишкой он когда-то не был, теперь это не имеет значение, и городу вокруг, теперь, не до него.
Я долго и тупо щелкал мышкой, надеясь поймать хотя бы тень того ракурса, подобие той самой точки, с которой я смотрел на тот самый Дом, тем давнишним летом. Но, разумеется, так и не нашел ничего подходящего. Теперь тот ракурс существует только внутри моей головы. И никто, кроме меня, во всем мире, не знает всамделишной правды про этот Дом! Никто не отличит его теперь от пары, сохранившихся ещё в округе, старых кирпичных малоэтажек.
Я попытался нарисовать Дом. Но с ужасом понял что больше не могу это сделать. Мой отлично заточенный под профессиональные нужды разум, заставляет меня рисовать некий концепт мрачного здания. Мои настоящие воспоминания, какими бы искаженными временем и детской впечатлительностью, они ни были, переносясь на «бумагу» подменяются некими рефами к то ли к «Городу пропавших детей», то ли к «Мору», то ли к недавно пройменному «Маленькому ночному кошмару -2»
Тогда я решил что лучше опишу вам Дом. В писанине я не профессионал и это дилетантство должно спасти хотя бы крупицы моих детских воспоминаний, хотя бы, осевшую на лопухах, кирпичную пыль от того самого Дома, которого может быть и не существовало никогда ни для кого кроме меня.
П.С.: Но когда ни будь я все же соберусь с силами и нарисую Дом. Просто что бы посмотреть что произойдет когда я закончу рисунок.
99) Френдлента
